[Flucht]

Что-то со старого харда. Публикуется исключительно для того, дабы не потерять это снова. рассказ, написанный уж и не помню, для кого.

Поезд Анапа-Санкт-Петербург цвета линялой гимнастерки похож на большую уродливую гусеницу, извивающуюся на железных рельсах железнодорожного полотна.
Перрон южного приморского вокзала тонет в предпоследних лучах садящегося в море, еще летнего солнца, густом мареве от жарящихся неподалеку шашлыков и в равномерном гуле, намешанном из выкриков уличных торговцев, неестественно-механических голосов диспетчеров и волнообразном рокоте уезжающее-приезжающей толпы.
В пустых, таких совсем курортных глазах, не вполне сознающих суть ситуации, уже появляются проблески разума: через сутки-двое они будут сидеть за партами и офисными столами, вместо шума моря и криков чаек набатом будут стучать компьютерные клавиши и литься трель не слепого уличного саксофониста, а школьных звонков и сотовых телефонов.
Лето кончается.
И всем немного грустно.
Я люблю поезда, даже такие, южного направления, даже плацкартные вагоны, даже те, в которых всего один работающий непременно не в твоем конце вагона туалет и полутрезвые проводницы.
Может быть, потому, что никогда не езжу дальними направлениями, максимум, двое суток в пути? И не успевает надоесть еще перестук колес, небольшая качка, как в море при штиле – так кажется, пока ты не вышел в море в штиль, - нескончаемые обеды соседей по купе, начинающиеся еще да отправления и не прекращающиеся до конечного пункта.
Может быть, потому, что в поезде ты находишься в подвешенном состоянии: еще не там, но уже и не здесь, и сердце наполняет непонятное состояние свободы и анархии.
Ты садишься в железную коробку, несколько часов подряд пялишься в мутноватое окно с грязными занавесками, заправленными за резинку – чтоб не мешали обзору, - напряженно ждешь границы, не потому, что боишься злой таможни, а чтобы выковырять из телефона местную сим-карту и заменить ее на ту, что работает в роуминге, пьешь чай из взятой из дому походной кружки – сомнительного вида стекло в алюминиевых подстаканниках не внушает тебе доверия, и, воткнув в уши мягкие подушечки с проводками от мр-3 плеера, старательно пытаешься не замечать попутчиков.
Снующие по вагону, беспорядочные, как броуновское движение, превращающие купе в филиал собственной квартиры пассажиры - единственное, что не нравится мне в путешествиях по рельсам.
Поезд Анапа-Санкт-Петербург отправлялся со второго пути.
18 часов в дороге, из которых в теории можно поспать часов 10, а остальные 8 смотреть в окно и философствовать. Я прибуду в Донецк днем, встречусь с украинскими коллегами издательского бизнеса, переночую в местной гостинице – почему-то на ум приходит только название «Шахтер», хотя, кажется, это местный футбольный клуб, - на следующий день закрою дела, и снова – 18 часов, из которых 10 можно поспать.
Я ехала в СВ – я могла позволить себе чуть-чуть снобизма, и выбрать одного соседа по купе, а не троих, и, тем более, не 40 с лишним – да здравствует плацкарт; а потом аргументировать это отсутствием билетов.
Если повезет – мой попутчик уснет сразу после ужина: на часах 22:30, и я избавлюсь от удушливых, как намыленная веревка, рассказов, нереальных настолько, насколько позволяет жалость и хорошее воспитание собеседника.
Если повезет – это будет молодая девушка с небольшой поклажей, интеллигентного вида лицом и томиком Флобера под мышкой. Или мужчина лет 30, по виду, бизнесмен, с уставшим лицом и тщательно уложенными волосами. Или женщина пост-бальзаковскового возраста, с выражением настолько брезгливым, что становится одновременно неприятно и смешно, но ты вздыхаешь с облегчением – такие не общаются со случайными попутчиками.
Если фортуна отвернется, меня ждет милая ночка под крики грудных младенцев, от которых не спасет даже плеер, нравоучения полусумасшедших стариков и неуклюжее ухаживание переживающих кризис среднего возраста мужчин, или, самое ужасное, пубертатный период подростков.
Я нажала на кнопку своего 80 гигового плеера, чтобы обновить плей-лист, отвернувшись от окна – поезд еще стоял, вокзал жил своей жизнью огромного муравейника, и тут поняла, что мне повезло.
Моей соседке было лет 17 на вид.
Ухаживания отменяются, предложений выпить перед, во время и за прибытие – не будет.
Она вошла в купе, открыв дверь локтем и пропихивая огромный коричневый, в веселых надписях, чемодан, бросила на полку таких же внушительных размеров сумку и только тут заметила меня.
- Мара, - чуть смущенно представилась она, откидывая с лица темно-рыжие пряди тяжелых, вьющихся волос.
Да уж. Мара. Видимо, Марина. Или Мария.
Странные сокращения выбирают себе современные подростки!
- Тяжелая? Может помочь? –я указала на сумку.
- Если не сложно.
Вдвоем мы запихнули поклажу на полку и, покачнувшись, уселись по местам – поезд отправлялся.
Со второго пути.
- Алеся, - запоздало протянула я руку, - через А.
Ее ладонь была тонкой и холодной, как лед.
- Плохие сосуды, – пояснила она. – Алеся - это белорусское имя. Да?
Я кивнула.
За окном потянулись унылые пейзажи российского юга – тех, кто думает, что это интересно, ждет великое разочарование: Краснодарский край за стеклом вагонных окон представляет собой лишь бесконечные поля, редкие перелески и небольшие поселения, окруженные прудами, лиманами, или рисовыми чеками – это кому что попадет.
Мара, все еще смущенно улыбаясь, выкладывала из сумки обязательный комплекс дорожных вещей, приличествующих девушке ее возраста: теплую кофту на молнии, потрепанную книжку в темно-синем переплете, - кажется, Ремарк, «Жизнь взаймы», тонкий блокнот с розовыми котятами на обложке, шариковую ручку, пудреницу, расческу, влажные салфетки, мр-3 плеер, пачку печенья и бутылку питьевого йогурта – видимо, тоже не любительница набивать желудок в дороге.
Все вещи были недорогими, типовыми, так же, как и одежда девушки – только сейчас я обратила внимание, что на ней простенькие джинсы, трикотажная майка на бретельках с мультяшным принтом, бледно-голубые теннисные туфли на босу ногу. Исключение составляли украшения: овивающие тонкую шею рустикальные бусы, собранные из крошечных, отполированных деревяшек, стальных кругляшков с выцарапанными на них знаками и стеклянными шариками. Впрочем, судя по мутному сиянию, это был горный хрусталь.
Такие же браслеты были и на руках, вместо ремня на поясе джинсов красовался кожаный шнур с висящими на нем металлическими бляхами с неизвестными мне символами.
Видимо, увлекается какой-то фолк-культурой.
Что-то в ее облике показалось мне странным, наигранным, и только спустя время я поняла, что: она была довольно красивой, не симпатичной, не миленькой, а именно красивой, отличающейся той классической, холодной красотой, не банально заставляющей оборачиваться вслед и просить номер телефона, а сводить с ума и будоражить память и через 5 и через 10 лет.
С такими не знакомятся на улице, и номер телефона у них не просят – слишком велик шанс отказа, слишком предсказуем разговор, не дающий ничего, кроме вежливого унижения.
От нее веяло почти ощутимым холодом, казалось, что дотронься она до стекла, и оно покроется инеем.
Только улыбка, а улыбалась она постоянно, - сияла теплотой, хотя, если всмотреться получше, и она была ненастоящей, искусственной, подобной ледышке, как галогеновые лампы являются подобием солнца.
Такие не носят дешевые джинсы, и не улыбаются так смущенно, но Мара носила, и улыбалась, и выглядела именно миленькой, несмотря на свою пугающую красоту, словно бы не понимала, какая сила ей дана.
Разговаривала она подчеркнуто-вежливо, употребляя такие фигуры речи, приличествующие более 40-летней бизнес-леди, чем несовершеннолетней девчонке, но тут же, словно осознавая несоответствие, улыбалась мило и просто, тем самым сохраняя хотя бы хрупкое равновесие своего облика.
Некоторое время мы ехали практически молча, перекидываясь фразами, типа, можно ли выключить верхний свет, или не помешает ли ей музыка.
Мара забралась с ногами на полку и теперь смотрела в окно: там стояла ровная, ночная мгла, перемежающаяся случайными огоньками, и неизвестно, что она там видела.
Я слушала музыку, листала отсканированные копии договоров, из-за которых, собственно, и ехала в Донецк.
- Красивая вещь, - кивнула она на мой плеер. У нее был недорогой самсунг, с памятью максимум гигабайта 2, кое-где поцарапанный, с серебристым поросенком на цепочке.
- О, не в красоте тут дело, - попыталась объяснить я, но, по взгляду Мары поняла, что под словом «красивая» она имеет в виду то же, что и я.
Мы проезжали Славянск.
Свет в купе был выключен, остались лишь ночники у кроватей и тусклым помигивали наши плееры.
В моем океаном бредили корабли, в ее…
В ее звучала та же песня!
- Любишь «Пикник»? – привстала я на полке, удивленно глядя на нее.
Я и забыла, что мы с ней «на вы».
- Ага, - еще одна смущенная улыбка. – с детства слушаю. У меня мама – фанатка.
- А у меня – папа!
Удивительно, как много значит любовь к странноватой, довольно старой, но не известной в широких кругах арт-рок группе ночью в поезде, зависшем между государствами, потерянном во времени и растворившимся в пространстве.
Через пять минут мы уже оживленно болтали – а ты была на «Превращении»? а у тебя есть «Трибьют»? а автограф? Не любишь автографы? Я тоже – не вижу в них смысла! От того, что у меня будет диск или фото с подписью, жизнь не улучшится и петь он по-другому не станет!
- Ты по работе едешь? – спросила она через пару часов – все альбомы обсуждены, кандидатура нового клавишника одобрена и бутылка красного сухого, захваченного для Лики, редактора нашего донецкого филиала, выпита.
- Да. На сутки – завтра приезжаю, а послезавтра почти в то же время, - обратно.
- И кем работаешь?
- Зам. Директора издательского дома, - я поправила съехавшую со стола скатерть, переставила пластиковые стаканчики – кощунством было пить из них французское коллекционное вино, но, что поделать – проводнической посуде я не особо доверяла.
- А я думала, в издательствах – редакторы. – она раскраснелась от вина и казалась теперь такой, какой и должна быть девчонка ее возраста – веселой, простой, без неестественно-вежливых манер.
- Редакторы занимаются книгами, а я – финансами, - пояснила я. – редакторы тоже есть, куда ж без них!
Становилось все холоднее, я вынула из сумки эскадовский кардиган и накинула его на плечи.
В наушниках, выглядывающих из подушки, играла «Мельница».
- А ты? В Питер едешь? – в свою очередь спросила я. Не то, чтоб мне было очень интересно, но, этого требовали приличия, неписанные кодексы знакомства – сколько лет, кем работаешь, где учишься…
Дальше – вопросы о браке, детях и планах на будущее.
Скука…
Но скука обязательная. Потом, если повезет, начнется интересный разговор, или общение исчерпает само себя.
У нас с Марой было наоборот – мы нашли одну общую для нас тему, закрыли ее и теперь находились под властью негласного обязательства: завязав диалог, ты обязан его завершить, причем завершить по правилам, то есть, потрепавшись на неинтересные, банальные темы, пару минут позевать и уснуть, умудрившись, таким образом, соблюсти все приличия.
- В Питер, - согласилась она. – тоже на пару дней. Тоже работать.
В накинутой на плечи кофте была похожа на птицу, красивую, но потрепанную. С лихорадочным блеском в глазах, впрочем, это от спиртного – завтра проспится, и снова зеленые глаза-льдинки засияют холодным блеском.
- Да? – удивленно переспросила я, - я думала, ты учиться едешь… и вещей столько!
Она махнула рукой неопределенно, повела плечом в сторону сумок.
- Наверное, моделью работаешь, - польстила я ей: практически все девчонки хотят быть моделями, а Мара, несмотря на ее неземную красоту, для подиумной девочки была слишком неухожена, слишком неправильно разграничивала естественность и неестественность.
В ответ она лишь насмешливо фыркнула.
- Нет, конечно, глупая профессия! – она подлила в бокал рубиновую жидкость. – у меня другое занятие.
- И какое же? - мне становилось интересно, кем она могла работать.
В купе постучала полная, похожая на тумбу, проводница в темно-синем кителе, несмотря на позднее время, застегнутом на все пуговицы. Волосы ее были завиты в мелкие кудряшки, как у пуделя, а из-под поджатой нижней губы выдавались вперед золотые зубы.
- Через 20 минут – таможня. Стоим час, - сообщила она, неодобрительно оглядев наше ночное застолье.
Еще бы – две девчонки – одной чуть за двадцать, другой и того нет, сами не работают, это уж точно, любовники их содержат, или родители богатые, только разъезжают по стране без повода, пьют дорогое вино, да вызывают у порядочных людей завистливую неприязнь.
- Хорошо, - кивнула я как можно более вежливо. Плевать я хотела на ее зависть, но, воспитание обязывало к проявлению хотя бы минимальной вежливости.
Мара подождала, пока за проводнице закроется дверь и повернулась ко мне.
- Я богиня.- просто сказала она. Так говорят в магазинах: мне батон белого, пожалуйста. Или – не подскажете, как пройти в библиотеку?
Вежливо, скромно и абсолютно невыразительно.
Хмель, извилистой змеею вползший в голову, теплым клубком свернувшийся в желудке и затуманивший мне взгляд, расхохотался.
- Правда? И какая же? Добрая, злая?
- О, а ты веришь в добро и зло? - в свою очередь спросила она. – ничего этого нет. Добра нет. Зла нет. Ее голос звучал монотонно, убаюкивающее. Сейчас она была ни холодной красавицей, ни смущенной девчонкой – сейчас она – воплощение равнодушия.
- Есть правила. Только правила… - продолжила она.
- Так ты богиня привил? – рыжеволосая красавица начинала меня раздражать.
- Богинь правил не существует, - мягко улыбнулась она, - ты что, совсем не знаешь мифологию?
- Знаю, конечно, - мы проехали границу и пора было уже менять сим-карты и время на часах – здесь оно отличалось на час, но, я ехала на день и необходимости в этом не видела. Да и не до этого мне было.
- Какую именно мифологию?
- Нашу мифологию. Нашу славянскую мифологию.
Славянскую… Ах, да… Мара…
- Богиня смерти, так? – победно взглянула я на нее.
- Так.
- И что ж тебе нужно от меня, Мара – богиня смерти?
В купе становилось холодно, жутко холодно, мой серый кашемировый кардиган не спасал от леденящей почти зимней стужи, а ведь на улице еще август! Уже конец, последние дни, но все еще август!
- От тебя - ничего. – мне показалось, или на тонких пальцах и в правду начали поблескивать крупинки инея? – мне просто нужно в Питер. Там много смертей. И мои, - тут она повела рукой, величественно, как царевна лебедь, - не справляются.
- Твои?
- Моровицы, - пояснила она, - моровые девы. Тяжело стало им, вот и призвали меня.
Говорила она теперь нараспев, как бабка-знахарка, ни от холодности, ни от смущения не осталось и следа.
- Смертей много, люди все лазейку ищут, как бы меня обмануть… только вот не обманешь смерть – придет черед – пойдешь за мной, глаза сомкнув, отправишься в темное царство, в княжество смерти, все придут, как черед их настанет….
Ее голос все нарастал и нарастал, звучал колоколом, набатом, а в моей груди поднимался тяжелый, липкий ком.
Мара – Марина ли? Мария ли? – выглядела ужасающе бледной, с лихорадочным, пятнами выделяющимся на щеках румянцем.
- Богиня смерти прямо так путешествует, поездом, с плеером в руках и томиком Ремарка? В мягком вагоне?
- Ну, - тут она немного смутилась. – СВ – это мой выбор. Не очень хотелось в плацкарте на пьяниц смотреть.
- А ты снобка, - хмыкнула я.
- Как и ты, - не осталась она в долгу.- А тело…
Она выдержала театральную паузу и продолжила:
- Тело пришлось одолжить. У девушки. Я, к сожалению, не могу путешествовать бестелесно – не на такие расстояния. Проклятие, знаешь ли.
- Ну-ну…не слышала ни о каком проклятии.
- Не удивительно, - довольно злобно огрызнулась Мара. – никто не слышал. Секрет это. Страшный секрет.
И тебе придется меня убить, наверное? – храбрилась я.
- Время твое еще не пришло, спи Алеся, приедем скоро…
На часах было 5 утра, действительно, пора хоть немного поспать, но, мерзкий холод сковал меня от макушки до пяток. Развернувшись на полке, я неосторожно задела рукой все еще работающий плеер, выдернув из него наушники. На все купе заиграла «Мельница».
Иди и спряди мою нить, Мора
Иди, путь я открыл, Мора…
Лучом, как мечом….
Хелависа вывела меня из состояния ступора.
Какой бред, в самом деле? Какая богиня?
Я посмотрела на соседнюю полку - Мара спала, подложив под щеку ладошку: так спят маленькие дети.
Она так и не застелила постель, уснула прямо на голом матраце, стопка с бельем лежала в ногах.
Достав из сумки шерстяной австрийский плед – тоже подарок Лике, - я укрыла им хрупкую фигурку, свернувшуюся клубочком.
Скоро рассвет.
Скоро прибудем, но, глаза слипались и я провалилась в сон, как в бездонный колодец, без сновидений, без обычного вздрагивания на каждой станции, убаюканная сопением девушки и мерным перестуком колес.
- Донецк, - громовой голос проводницы, натренированный на нетрезвых, забывающих, где им выходить, пассажирах, пробивался сквозь двери купе, стучась прямо в барабанные перепонки.
лучом, как мечом, открылись ворота
меня сковало кольцом полета….
Да уж… ну и сон!
В окне уже показались городские пейзажи. Стоим 2 минуты, нужно двигаться к выходу.
Мне в голову пришло, что, неплохо бы попрощаться с моей странной соседкой, пусть и не вполне понимаю я, где сон, а где явь.
Соседняя полка пустовала.
Сошла? Она же ехала в Питер!
Ну, могла и соврать. В дороге нет места правде.
Упаковав вещи, я вышла в тамбур и попросила у высокого темноволосого паренька сигарету.
- Если вас не смутят крепкие, - протянул он мне «данхилл», - вы какие обычно курите?
- Обычно я не курю. – задумчиво ответила я, не обращая внимания на его удивленный взгляд.
- Скажите, а девушка из 3-го купе где вышла? – спросила я у проводницы, той самой, с пуделичьей прической.
- Из третьего купе? – она смотрела на меня, как на сумасшедшую. – ну, судя по всему, в Донецке.
- В Донецке? – тупо переспросила я, переминаясь с ноги на ногу.
Парень, собиравшийся было уходить, достал еще одну сигарету.
- Вы что, с ума сошли? - у нее закончилось терпение. – девушка из 3-го купе – это вы. Вы что не помните, где вам выходить? Так я скажу…
- Нет, вы не поняли, вторая девушка… - неуверенно протянула я.
- Совсем допилась молодежь, - плюнула проводница в открытую дверь и принялась спускать ступеньки. Или трап. Не знаю, как это называется в поездах. – одна ты там ехала, одна… то-то, я захожу, а она там в одиночку пьет! – теперь она обращалась к парню, молодой женщине с ребенком и старушке в кружевной рубашке с пышным жабо, гуськом выдвигающимся в тамбур, - Уже в глазах двоится! Девушки ей кажутся!
Я одела очки, закинула сумку на плечо, одела наушники.
Играл «Пикник».
Мне уже не было слышно, что именно думают обо мне все эти благопристойные люди, образец морали и добродетели.
Голос Шклярского перекрыл сигнал скорой.
Плохо кому-то?
- Поезд Анапа-Санкт-Петербург…, - и голос тонет в шорохе, скрипе и шуме борьбы.
- Поезд Анапа-Санкт-Петербург отправляется с задержкой в 13:40 с первого пути.
Вдалеке я вижу газель с красным крестом на боку, а рядом – вишневую «шкоду» Лики.
Она вытягивает шею, высматривая меня, и одновременно косится в сторону кареты скорой помощи.
- Ты задержалась! – констатировала она, целуя меня в щеку – у нас с ней не только рабочие, но и неформальные дружеские отношения. – и выглядишь неважно.
- Ну, трудная дорога. Устала. И уснула только под утро.
- Не у одной тебя, - повела она плечом в сторону скорой, кто-то вообще не доехал!
- В смысле? – я замерла около двери автомобиля и уставилась на Лику.
- Девушка. 17 лет, сердечный приступ, - пояснила она. – зашла в туалет, плохо стало, а дверь закрыта. Ну, ты ж знаешь наши поезда – в плацкарте редко работают два клозета одновременно! Никто и не кинулся. А так, может, и спасли бы…
Последнее она добавила грустно, глядя в сторону головы поезда. Высокие, словно подобранные по росту и стати санитары легко несли носилки.
Из-под белой выстиранной простыни выглядывали рыжие, густые, тяжелые волосы.
- Красивая девушка, наверное, - вздохнула Лика, заводя мотор, -
- Наверное, - легко согласилась я.
В недрах бардачка, среди косметики, бумажек, пакетов с леденцами, упаковкой презервативов и желтыми трусиками Лика нашла диск в бумажном конверте.
- Мой?
- Твой, - кивнула она. – этот, как его…
Санитары изнутри закрывали дверь машины. Рядом стоял парень, некрасивый, в бело-голубом поло и синих джинсах – неужели таких выбирают красивые девушки?
- Ну, поехали, сначала в офис, а потом ко мне.
Магнитола проглотила старенький, в царапинах диск.
- Странная музыка…
- Да.
Рядом с парнем стояли коричневые, в надписях, сумки, в руке он сжимал потертый мр-3.
Он не плакал, просто сжимал его, нажав на play, невзирая на то, что без наушников плеер слышно в радиусе 20 метров вокруг.
Шклярский поет «Там на самом на краю земли». Да, если это ее плеер, то она тоже любит Пикник.
- Знаешь его, что ли?
- Наверное, это ее друг.
- Наверное, - соглашается Лика.
У нас полно работы, а я не выспалась, думаю я.
- Ты расстроилась из-за девушки? – спрашивает Лика. – не стоит. Смерть – всего лишь часть жизни. Она сейчас где-то далеко. Там, где лучше, чем здесь.
- Переключи на 5 трек, - прошу я.
Там ветра летят, касаясь звезд,
Там деревья не боятся гроз,
Океаном бредят корабли,
Там на самом на краю земли.
-Вот-вот, - смеется Лика.
Корабли бредили океаном.
Да.
Где-то там, на самом на краю земли.